Содержание

12.03.10

2.10. Война в жизни Натальи Львовны, дочери Л.А, и семьи ее матери -
Ларисы Константиновны Пушкарёвой (Недельской)

В дни юбилея меня расспрашивали и о судьбе Н.Л. В СЭИ ее знали и запомнили по дням пребывания в Иркутске на торжествах по поводу открытия мемориальной доски на здании института, носящем имя ее отца академика Л.А. Мелентьева.

Приведу несколько отрывков из воспоминаний самой Натальи Львовны о детстве, относящихся к первым дням начала Отечественной войны, из главки, ею названной «Папа нас провожает».

«А потом была война. Узнали мы о ней в маленькой деревушке Морозовичи под Лугой, куда в мае 41-го мы уехали «на дачу».

Этот день, вернее, середину этого дня, я помню, как будто это было несколько часов тому назад!

Хозяйку нашу вызвали в сельсовет. Я не очень понимала тогда, что это такое сельсовет, но по тому, как хозяйка быстро собралась, накинула свежий платок, я поняла, что это что-то важное.

Мы сидели с бабушкой в саду, маленькая сестричка моя (старшая дочь Ларисы Константиновны Пушкаревой от второго брака) лежала в ванночке и спала. Вдруг мы услышали какие-то причитания, женский плач, крики.

Я выбежала за калитку: «Налетели, бомбят, рушат города, люди гибнут! Война, доченьки! Вой…на, вой…на!!!».

О чем это они, какая война?! Слово показалось мне нелепым и совсем нестрашным. Я вернулась во двор и как-то легкомысленно крикнула: «Бабушка, война!».

И только по побелевшему ее лицу, сделавшемуся каким-то суровым, я поняла, что что-то огромное, неотвратимое, бесконечно ужасное, вошло в нашу жизнь».

«Шли дни, - продолжает свой рассказ Наташа. - Где-то в центре деревни что-то происходило, деревня как-то пустела. А мы все не уезжаем – ждем маму.

И вот однажды где-то вдалеке загрохотало. Я подумала, что это гроза. Но бабушка сказала: «Надо уезжать! И срочно!».

Выехали почему-то, когда уже стемнело. Ехали мы, ехали, и вдруг старик хозяин телеги говорит: «Развилка - обе дороги к Луге! Какой поедем?». Дальше я уже не слышала, - уснула.

Просыпаюсь – темно, телега остановилась. Меня кто-то тормошит и целует. Мама! Поезжай мы другой дорогой, мы бы разминулись. И, как я понимаю теперь, моя мама могла бы тогда попасть к немцам!

Как нам удалось выехать из Луги, да еще с грудной сестричкой, не помню. Но даже сейчас, через десятки лет, я холодею от ужаса, вспоминая о том, что в эти дни творилось в Луге!».

И еще один эпизод из воспоминаний моей двоюродной сестры, который относится к моменту отъезда семьи ее матери из Ленинграда в эвакуацию в город Киров (Вятку).

«Помню суматошные часы наших сборов. Почему-то вещи укладывал мой папа, а муж мамы беспомощно топтался вокруг. Он уезжал с нами в эвакуацию. Папа вез на ручной тележке наши вещи к поезду. Я была возбуждена: куда-то едем. Глупая девятилетняя девочка, я радовалась предстоящим переменам.

На перроне Детскосельского вокзала (наверняка, том же самом, с которого три недели тому назад веселые и беззаботные многочисленные члены семейства Мелентьевых провожали нас с мамой в Белоруссию, желая нам доброго пути, хорошего отдыха и счастливого возвращения домой!) папа очень тревожился. Его отпустили проводить нас, и ему надо было сегодня же возвращаться туда, что называлось «на окопы». Я еще не знала, что это такое, но понимала, что это куда-то, где близко фашисты.

Наше отправление было задержано на несколько часов, и мама решила проводить папу. Мы шли от товарной станции к главному зданию вокзала. Папа шел впереди по узкой тропочке, поросшей лопухами. Он был молодой, высокий, сильный, в куртке и брюках из «чертовой кожи» синего цвета. Прощание наше было коротким, но я его помнила всю войну – с ним тогда навсегда уходило мое детство».

Далее я воспользуюсь сведениями о разных периодах жизни Н.Л. и о семействе ее матери - Ларисы Константиновны, оставшемся после эвакуации в Кирове, которые, мне сообщила сводная сестра Наташи - Татьяна Владимирова Радыгина.

Именно на ее плечи легло и тяжкое бремя ухода за умиравшей Н.Л., оставшейся одной после отъезда ее дочери в Америку. Сначала это было в Петербурге, потом она взяла Наташу к себе в Киров. Замечу здесь же, что намерение Натальи Викторовны Безбрежной (по мужу Бекман) эмигрировать в США, ото Льва Александровича, по настоянию Веры Ивановны, тщательно скрывалось. Так что об этом печальном «событии» в жизни нашего семейства он так и не узнал.

Наталья Львовна последние годы тяжело болела. «Отказываясь ехать в Америку к дочери эмигрантке, - пишет Татьяна Владимировна. - Говорила, хочу лежать под русской березой». В Кирове она и умерла, и там среди своих возле матери ее и похоронили сводные сестры.

«На могилу Наташи поставили большой крест из голубого мрамора, - пишет Т.В. - Посадили ей и березку, о которой она просила. Дочь приезжала в Киров на сорок дней. Затем у нее были попытки приехать еще два раза, но в Москве у нее начиналась страшная аллергия, и она срочно улетела обратно в Америку. Верующие люди сказали, что это мать не простила ее и не пускает к себе. Не знаю, так ли это или нет, но свою маму, и нас всех она очень обидела».

«Краткая жизнь нам дана от природы, но память о прекрасно прожитой жизни вечна!», - это тоже из выписок Екатерины Александровны Мелентьевой к ненаписанным ею книгам.

Вернемся к рассказу Т.В. о самом Льве Александровиче, который дополняет воспоминания Н.Л. об их отъезде в эвакуацию.

«О Л.А. в нашей семье самые добрые и теплые воспоминания. Мама часто и с большим уважением рассказывала о Ксении Павловне и Л.А.. Особенно запомнила я рассказ, как он эвакуировал из Ленинграда Наташу, маму и бабушку. Только благодаря его деловым качествам они смогли тогда уехать. Мой папа был тогда очень избалованным и непрактичным человеком. Он ходил с тростью и пальто на руке по перрону, а Л.А. управлял всей этой деятельностью. Когда мой папа умер, Л.А. прислал маме очень теплое письмо с предложением помощи в любое время».

 «Наташу воспитывала бабушка, - написала мне после получения из Иркутска книги воспоминаний об Л.А. Татьяна Владимировна. – Она была очень строга, последовательна и властна. Нас (детей от Владимира Ипполитовича Недельского) не любила – болела, а мы много шумели и мешали ей. Она не любила, но уважала Льва Александровича, а нашего папу очень не любила и терроризировала».

И в тоже время, уже по воспоминаниям самой Н.Л., воспитывая ее «на идеале», в качестве такового для старшей своей внучки она выбрала именно Л.А. Наставляя Наташу на «путь истинный», говорила: «Ты очень небрежно сделала упражнение, а папа твой очень трудолюбив». Или: «А папа твой никогда не разбрасывал свои вещи, он очень аккуратный человек и всегда говорит правду!».

«Словом, всякий раз, как я делала плохо, мне неизменно противопоставляли папу, который все всегда делал только хорошо. И я бесконечно благодарна бабушке, – напишет она потом в своих, к сожалению, очень кратких заметках о детстве Н.Л. - Она навсегда заложила во мне любовь и уважение к отцу».

Бабушка, о которой вспоминают и Н.Л., и Т.В., - это Наталья Каземировна Осиповская (мать Л.К.). О польском «гоноре» (родом она была из Польши) и других специфических особенностях характера этой их «общей» бабушки доходили слухи и до нашего дома. Знали и то, что она резко выступала против раннего брака дочери. Когда в 1929 году, познакомившись в турпоходе, молодые люди решили пожениться, обоим было только по двадцать лет. После свадьбы молодожены сначала жили с вместе со всеми Мелентьевыми на 9-й линии Васильевского острова, а незадолго перед арестом Александра Николаевича, отца Л.А., как оказалось потом, на «счастье», стали снимать «углы».

На Наталью Каземировну, и в самом деле после развода родителей Н.Л. легли основные заботы о воспитании маленькой Наташи. Но и не только на нее. Бывали периоды, когда Е.А. и Л.А. брали ее к себе, притом надолго. Помню, как студенткой она жила и с нами на Петра Лаврова, и уже Ксения Павловна, мама Л.А., заботилась о ней. Замечу особо, что Наташа всю свою жизнь считалась частью семьи Мелентьевых. И даже мой отец был «подключен» к делу воспитания племянницы. В связи с этим часто вспоминали и забавный эпизод, случившийся с ним еще перед войной.

Наташа с дедом по матери Константином Павловичем (отцом Л.К.) отправились на лето на отдых в Одессу. И дед там серьезно заболел. Оказался в больнице. На выручку отправили моего отца. Справился он с порученным делом блестяще - возвращаются они с Наташей в Ленинград.

И в поезде обращается к нему на идише женщина с какой-то просьбой. Отец ей говорит, мол, не понимаю. «Стыдно, молодой человек, отказываться от своей национальности!», - с укоризной выговаривает ему уже по-русски пассажирка. Внешность обоих братьев - и отца, и Л.А. была нестандартной – непривычное европеоидное лицо. Так что по внешнему виду часто принимали их обоих, как и меня, за иностранцев, немцев, американцев, за евреев. Я уже рассказывал, как в первые месяцы войны Льва Александровича даже арестовали как немецкого шпиона!

Развод их с Ларисой Константиновной был тихим, мирным, так что всю жизнь они поддерживали самые дружеские добрые отношения. Я хорошо помню, как после войны Л.К. приезжала к нам на Лаврова из Кирова. Высокая и статная, крупная, она производила впечатление человека энергичного, быть может, немного шумного. Ксения Павловна и все в мелентьевской семье принимали ее ласково по-семейному, называя, как в юности, Лялей.

Приезжала она обычно с кем-нибудь из дочерей от второго брака. Иногда останавливались у нас, и мы вместе ходили в цирк. Помню, что девочки были в красивых белых шапочках из тонкого козьего пуха, которые им очень шли, но после отъезда, как память об их приезде, повсюду долго еще потом попадались длинные белые ворсинки.

 «Никогда ничего плохо о нем (об Л.А.) мы не слышали, - пишет Татьяна Владимировна. - Всегда с уважением. Наш папа тоже. Он и после войны встречался с Л.А. – советовался с ним о возвращении в Ленинград. Л.А был «за», обещал, как всегда, помочь. Но это требовало физических сил, а их у моих родителей уже не было. После Опарино они оба были дистрофиками, лечились в больнице. Потеряли двух детей. Да и, наверное, поездки в Ленинград требовали денег, которых вечно не хватало».

Рассказы Т.В. о том, как «война все сломала» и о жизни в эвакуации семьи Ларисы Константиновны Недельской, на мой взгляд, могут быть интересны молодым сотрудникам СЭИ. Они дают представление о том, как русские интеллигенты, подобно отчиму Натальи Львовны по нездоровью не попавшие на фронт, переживали ту войну.

«Их сначала эвакуировали в Опарино Кировской области. И сейчас это глухое и дикое место. А тогда! Мама пошла преподавать в школу и пришла в ужас, она не понимала и 50 процентов из того, что говорили ее ученики. Местный диалект типа: «я мью» - мою, «колды» - когда, и т.д. Потом папу пригласили в Киров, где он был лектором Обкома партии, директором краеведческого музея, преподавал в пединституте. Работал на износ с утра до позднего вечера».

Не могу удержаться, чтобы не прокомментировать эти строки из письма Т.В. Страна наша богата не только Русским музеем, Эрмитажем и Третьяковской галереей, но и замечательными, зачастую уникальными коллекциями провинциальных художественных, исторических и краеведческих музеев. Где, и в самом деле, за абсолютные гроши по сию пору продолжают самозабвенно трудиться великие подвижники и труженики, сохраняющие богатства русского культурного наследия, защищая их от разграбления и преследований по идеологическим, а теперь и по «экономическим» соображениям полуграмотной местной элиты. Иногда экспозиции таких музеев богаты, иногда скромны, но всех их отличает атмосфера трогательного почитания истории своей страны и преклонения перед величием ее народа.

Вернемся, однако, к реалиям жизни провинциальных интеллигентов музейщиков. Стараясь разобраться в отношениях Наташиной бабушки и В.И. Недельского, Т.В. пишет: «Мне кажется, что нелюбовь к отцу была у нее из-за того, что она видела, как тяжело маме – куча детей, безденежье. Отец всегда был слабого здоровья, и мужчиной в доме была мама. Она носила тяжести, делала ремонт и т.д. Папа же просто не мог этого делать физически, да и умер он в 55 лет».

И что характерно, Наталья Каземировна Осиповская, будучи из старинного польского дворянского рода, была при этом «сталинисткой»! Со своим вторым зятем, сыном священника, а по линии матери он тоже был из дворянской семьи и тоже выходцем из Польши, они были идеологические противники и «конфликтовали по политическим соображениям».

«Папа не был «сталинистом», коими были бабушка и Наташа, - пишет Т.В. – И на все стенания, «как будем жить без Сталина!», резко ответил: «Начнем жить!». Был скандал – папа даже не пошел ее хоронить»!

Любопытно, но и я был свидетелем подобного же разговора и у нас на Петра Лаврова, происходившего в дни болезни загонявшего всех нас палкой в коммунизм вождя – тирана, руководствовавшегося придуманной большевиками установкой: «Кратчайший путь от плохого к хорошему – насилие!».

Так что я помню, как обращенная в «сталинистку» польской своей дворянской бабкой Н.Л. в отчаянии заламывала руки: «Что будем делать?». Как сейчас перед глазами эта сцена. Помню даже, кто и на каком месте сидел тогда в той нашей крохотной комнатушке. Момент был, безусловно, исторический, поэтому, наверное, так ярко он запомнился.

Да и сам я был в те годы юный пионер - «ленинец», и если и не Павлик Морозов, то уж точно крепко по-сталински был «обработан» коммунистической пропагандой (выше я приводил уже высказывания моего отца о мощи ее и силе). Помню, как с дворовыми мальчишками, мы по-воровски бритвами вырезали из уличных газет портреты Сталина, как «обменивались» недостающими в коллекции. Помню, и то, как, получив букварь, я тут же «художественно» разрисовал ЕГО изображение цветными карандашами. Тогда было положено, чтобы в каждом учебнике, чуть ли не с первого класса, помещать на первой странице портрет «великого вождя и учителя». И буквально все предметы в школе начинались с перечисления его заслуг «конкретно» в данной области знаний. Мундир генералиссимуса я раскрасил в ярко зеленый цвет, ордена – в ярко красный, а погоны - в желто-золотой.

Слава богу, что моя учительница Мария Алексеевна Фомичева была давнишняя мамина приятельница – вместе работали и преподавали, поэтому не дала дальнейшего хода этим моим «надругательствам» над величайшим из когда-либо живших на этой земле людей. А ей-то самой, как надо было поступать в той «архисложной ситуации», как любил говаривать другой наш великий «кормчий» – предшественник грузинского генсека? Лишь с возрастом я понял всю «тяжесть» мной содеянного, и даже не по отношению к «товарищу Сталину», а к ней – к моей учительнице! Уничтожить букварь было нельзя - он выдавался нам строго по счету, стереть же яркие цветные мои «художества» было невозможно, а вырвать целую страницу – это полный криминал, подсудное дело! Наверное, кому-то из читателей эти переживания могут казаться смешными и нелепыми. Так оно, конечно, и было по «большому счету», но в те послевоенные годы это не было шуткой. Прочитайте того же Солженицына - за селедку, завернутую в газету с ЕГО изображением, можно было запросто «загреметь» в тюрьму, притом очень надолго!

Пригласив на беседу со мной и маму, обе учительницы пытались тщетно «втолковать» мне, что делать этого никак нельзя - не следует. И я – отличник первоклассник, для которого две эти женщины были высочайшим в мире непререкаемым авторитетом, уважительно их слушал, но уразуметь их «логику» был не в силах: «О чем это они? Ведь, я же выражал свой восторг и почитание Сталину!».

Не уверен, что с годами я смог до конца избавиться от своего имперского мышления и «наркотической зависимости» от «деяний» величайшего в истории манипулятора, оттого мне, может быть, и близкого, что он лепил и восстанавливал русскую российскую империю и что действительно почти ее восстановил. Увы, не впрок – сам он задохнулся в своих злодействах, а она – моя страна - улетела в тартарары, но, на счастье, не в 1917-м и не в военные 1940-е годы, а в нынешние времена.

Но поверьте, я пытался. Помню, как в школе при написании сочинений по русской литературе от нас непременно требовали эпиграф из больших писателей. А еще лучше из «классиков марксизма – ленинизма», который в «концентрированном» сжатом виде предварял бы главную идею не только обсуждаемого русского романа или повести, но и «видения» проблемы самим учеником. Причем желательно с уклоном в коммунистическую идеологию. Помню, что поначалу я долго «копал» различные первоисточники. Но ничего, что подходило моему «настрою» и моей «теме», не находил. А чем я хуже классиков, подумал я. И решил «творить» не только сами сочинения, но и эпиграфы. Сначала «работал» под француза Анатоля Франца – умен и ироничен был, человек с размахом, достаточно политизирован. Но потом взял «круче», как нынче говорят мои студенты. Читая и изучая сочинения  Сталина, я вдруг понял, что, наконец, смогу избавиться и от его влияния, и… перешел на эпиграфы собственного сочинения, «творя» цитаты «под Иосифа Виссарионовича».

Мария Алексеевна, учившая меня от первого и до седьмого класса, и изучившая, наверное, меня за эти годы, видно, об этом догадалась, почувствовала явное несоответствие масштабов двух «личностей», но в школу вызывать родителей уже не стала. Да, и великий кормчий к этому времени был уже не с нами - отошел в мир иной. Включаться в мою «игру» она тоже не решилась, но пятерки все же мне ставила. Эпиграфы же «мои» подчеркивала аккуратно красным карандашом, сопровождая их деликатнейшим комментарием – надо давать номер тома и страницы «цитируемого» первоисточника.

Так что в дни болезни вождя, не зная иной жизни, и я был тоже, как и Н.Л., в смятении и подавлен, не понимая, что будет дальше с нами и со страной. Помню при этом спокойную реакцию Ксении Павловны, матери Л.А. «Ничего не случится», - только и сказала она. Теперь я понимаю, как горько было ей смотреть на неразумных своих внуков, изменить которых могло лишь время. А Наташа все-таки уехала тогда в Москву, и случайно в дни ЕГО похорон, ставших второй Ходынкой, избежала участи других, подобных ей тогдашних «сталинистов», погибших там в страшенной давке.

Описывая обстановку в семье Ларисы Константиновны, в которой росла Наталья Львовна, Т.В. рассказывает в своем письме:

«С нашим папой у нее (Н.Л.) были всегда непростые отношения – детские обиды, ревность. Уже в последние годы она сказала маме, что была не права по отношению к Владимиру Ипполитовичу, который был эрудированным, красивым человеком и очень любил нашу маму и нас. Наша семья была удивительно дружной. Мама удивительна и тем, что была уникальной оптимисткой. В самые тяжелые дни ее никогда не видели унывающей. Очень активная, она умела вносить радость и когда что-то делала, всегда напевала. Она преподавала историю в школе, в авиационном техникуме, в пединституте. В последние годы ушла в детскую библиотеку.

Наши мама и папа были незабываемой парой в Кирове и по образованию и по манерам и т.д. Вокруг них объединялись бывшие ленинградцы, становившиеся друзьями нашего дома. Например, Маргарита Юльевна Гроссман – ее мать была известной пианисткой в Петербурге, у них в гостях бывал Рахманинов. Димант Сара Соломоновна, ее муж немецкий коммунист сгинул в наших застенках. Ее саму арестовали прямо в пединституте (она, как и наш папа, была историк).

Их сын тринадцати лет остался один, поехал в Москву к тете (сестре матери), но она не впустила его в дом (страх за себя и за свою семью). Он вернулся в Киров. Дома нет, сидел у нас на лестнице, мама на него случайно наткнулась. Взяла к нам в дом - это я считаю п о с т у п о к! Он жил у нас два года, затем поступил в техникум, ушел в общежитие. После армии стал журналистом. В «перестройку и гласность» в 1980-е годы был главным редактором Киргизского агентства Картаг, был убит у дверей своего дома. Приезжал к нам, считал нас сестричками. Вот, какая наша мама!

После смерти папы в 1958 году опять мы жили очень бедно – трое детей на мамину учительскую зарплату! Надо сказать, что Наташа всегда помогала маме деньгами (раз в месяц перевод), присылала посылки с «вкусненьким», привозила нам платья, пальто. Мы никогда не ощущали, что она не родная, а сводная наша сестра. И дома у себя в Ленинграде нас всегда принимала с любовью, мы с ней везде там побывали.

Когда однажды Наташа и Л.А. проезжали Киров по пути в Иркутск, мы (сестры и мама) ходили встречать их. Л.А. с мамой прогуливались по перрону и разговаривали все 20 минут остановки. Потом Наташа рассказывала, что Л.А. долго в вагоне молчал, вздыхал, вспоминал, очевидно, об их минувшей ушедшей жизни.

Надо сказать, что наша Наташа – вообще молодец! Сама добивалась всего (это точно, - я уже писал, что принцип Л.А., идущий от «Реформирте-шуле», не помогать «своим», заставлял нас самих пробиваться в жизни!), трудоголик. Стала директором школы, преподавала три года французский язык в Сенегале!».

К упоминанию Татьяны Владимировны о Сенегале добавлю несколько слов и от себя. Мир точно предельно тесен, и в 1974 году, когда Н.Л. работала на севере этой страны в городе Сен-Луи — бывшей столицы французской колонии, названном так в память о короле Людовике ХIII – антигерое любимого романа Л.А. «Три мушкетера», и мне там довелось трудиться в столице французской Африки – в Дакаре. Так что мы с Наташей были рядышком на глобусе и переписывались через советское посольство.

В рамках Глобального Атлантического тропического эксперимента (АТЭП) мне посчастливилось участвовать на самолете - лаборатории Главной геофизической обсерватории им. А.И. Воейкова Ил-18 в комплексных исследованиях океанических течений, атмосферных образований и штормового моря. Увлекательное и весьма опасное было предприятие. Захватывает дух, как вспомню, как чудом выбрались мы из двух-трех и в самом деле предельных ситуаций! И, поверьте, дорогой читатель, что оба - и Н.Л., и я «пробились» на работу заграницу без «блата» и без поддержки моего дяди академика.

«Ученики обожали Наташу. Я видела, как в день ее рождения было настоящее «паломничество» из ее «бывших» учеников», - сообщает Т.В.

И этот факт я тоже подтверждаю, и не от того, что Н.Л. моя двоюродная сестра! Мир тесен, как здесь уже не раз мной говорилось. И в самом деле, «Петербург город маленький!», - как заметил один из персонажей одного очень известного хорошего советского кинофильма. Оказалось, что дети моих друзей учились у нее французскому, и буквально боготворили свою учительницу! И еще – я видел, как ухаживать за ней, тяжелобольной и одинокой, почти что в очередь выстраивались любимые ее выпускники.

В заключение о круге знакомств Н.Л. Сначала из рассказа Татьяны Владимировны: «В ноябре побыла в Москве, встречалась с внуком академика Игоря Евгеньевича Тамма, который был большим другом Наташи. Ходили на Новодевичье кладбище, положили цветы и на могилу Л.А. Оказывается, они покоятся совсем рядом, через два ряда».

И несколько слов от меня. Второй муж Н.Л. Владимир Сергеевич Стариков, я его знал, был хорошо известен у нас в стране и в мире как ученый востоковед - синолог, специалист по языку и письменности кочевого народа киданей. И еще как литератор, историк и археолог. В годы эмиграции, живя в Харбине, он занимался раскопками в Манчжурии, а также русской крепостью Форт Росс в Калифорнии. Но, что еще особо интересно, он был другом семьи Рерихов, учился в Харбинском русском университете вместе с детьми Владимира Константиновича - брата знаменитого философа и художника. К сожалению, В.С. очень рано скончался от рака. Но после смерти остался большой его архив, содержавший, в том числе, письма и документы семейства Рерихов. И все это наша Наталья Львовна отдала - конечно же, бесплатно! – небогатому, увы, музею Рерихов, находящемуся в их родовом имении Извара под Петербургом. Как можно догадаться, дом и у самой Н.Л, оставшейся в те годы в полном одиночестве, не был, как говорится, «полной чашей», и деньги, даже минимальные из скромного бюджета провинциального музея ей бы пригодились - на те же самые лекарства. Но это было невозможно! Об этом даже неприлично и подумать. И этот ее «действо», мне кажется, так характерно, так типично для русской интеллигентной женщине того «старинного закала».

Я был там в Изваре и признался сотрудникам музея в близком родстве с Наташей. На что музейщики мне с чувством говорили, с каким большим и теплым чувством и благодарностью вспоминают они Н.Л. и тот щедрый, поистине «царский» ее подарок.

---

<-- Предыдущая страница     |     Содержание     |     Следующая страница -->