Содержание

12.03.10

2.6. «Как этот мир велик в лучах рабочей лампы!»: о жизни и судьбе
детской писательницы Екатерины Александровны Мелентьевой

Эта строчка из стихотворения Шарля Бодлера, не помню только, в чьем переводе, мне видится, как сублимация отношений Е.А. к жизни и с жизнью. Однако вновь вернемся в субботу 6 июня 41-го на перрон Детскосельского вокзала, когда там появились - пришли с работы Л.А. с Екатериной Александровной. И это было совсем уж необычно для женщины, так сберегавшей время – свое, и молодого доктора наук.

На все года запомнился урок, преподнесенный нашему семейству едва вошедшей в дом Л.А. молоденькой его женой, Отец мой как-то, оказавшись по соседству с тогдашней их квартирой на улице Перовской (сейчас вновь Малой Конюшенной), решил к ним «заявиться» запросто по-братски, без всякой предварительной договоренности. Е.А., встретив в дверях нежданного «пришельца», холодно и сухо спросила: «Что-нибудь случилось?». Тем самым, навсегда «отвадив» родных и близких, друзей и знакомых Л.А. появляться у них без спросу и в «неположенное» время.

Чтобы читающие эти строки не очень удивлялись данному «поступку» Е.А., скажу, что это общепринятая норма поведения «европейски цивилизованного» человека. Помню, как в Осло мы с замечательным моим норвежским другом Яном Аасером были приглашены в гости к нашим общим многолетним знакомым. Это Ян просветил меня когда-то об особенностях их нордического, как говорится, характера: «Норвежцы трудно сходятся с людьми, но, если это случается – то на всю жизнь!».

Время встречи назначено нам было на четыре пополудни. Так вот, приехав заранее на место, мы терпеливо поджидали под дверями наших друзей наступления намеченного срока, чтобы, по «отмашке» моего многоопытного друга, ровно без одной минуты позвонить в квартиру. Время – свое, чужое – вещь бесценная, и здесь в России мы так часто его расходуем впустую понапрасну! Отмечу, что при всем при этом, сам Л.А. «бороться» со своей женой на «сей предмет» не собирался – этот порядок, видимо, его устраивал!

Впрочем, идея сбережения времени, похоже, не была собственным изобретением Е.А. Судя по воспоминаниям Натальи Львовны, дочери Л.А., отрывок из которых я привожу ниже, «эстафету» Е.А. «подхватила» от первой жены Л.А. - Ларисы Константиновны Пушкарёвой (Недельской по второму браку):

«Детство мое прошло на улице Рубинштейна (ныне вновь Троицкой), - пишет Н.Л. - Жили мы в большой коммунальной квартире, но у нас была как бы квартира в квартире. Из общего коридора дверь открывалась в маленькую прихожую, в которой было три свои собственные двери. Одна вела в комнату родителей, вторая - направо в комнату, где жили мы с бабушкой Натальей Кузьминичной (матерью Л.К.). Третья же дверь налево - шла в небольшую, не более 8 метров, комнатку без окон. Поэтому и днем и ночью в щель под этой дверью можно было видеть полоску электрического света. Эта бывшая кладовка служила кабинетом моего отца. Это был таинственный, чуть страшноватый для меня холодноватый мир, о котором, с тех пор, как себя помню, говорили: «Тише, папа работает!».

Екатерина Александровна Мелентьева (1908-1985) была сложным многогранным человеком и очень яркой и красивой женщиной. К сожалению, фотографии не передают своеобразие и необычность ее внешней привлекательности. Познакомились они еще в институте. И, как мне помнится, она училась на курс старше и была уже замужем, когда они впервые встретились. До института Е.А. закончила 1-й Ленинградский Электротехникум, после которого три года проработала на «Электросиле», сначала техником, потом и инженером. В 1930-м завод отправил ее для «повышения квалификации» на учебу в «Политех», после окончания которого в 1933-м году она поступила на работу в Ленинградский областной электротехнический комитет (ЛОЭК). Работала ученым секретарем электротехнического сектора ЛОЭК, принимала участие в областных и городских энергетических конференциях. Получила даже почетный «Значок энергетика»! С 1936 по 1939 гг. работала в системе Ленэнерго, потом короткое время во Всесоюзном научном инженерно-техническом обществе энергетиков (ВНТОЭ). В конце 1939-го вернулась в Ленэнерго, где до начала войны работала в секторе электросетей Энергопроекта. В 1939-м же году парторганизацией Ленэнерго была принята кандидатом в члены ВКП (б).

Е.А. была очень разносторонним человеком. Знала, наверное, весь наш город, вернее, всех замечательных и необыкновенных людей, постоянно или временно в нем обитавших. Ленэнерго, Политехнический и Инженерно-экономический институты, Ленинградское научно-техническое общество! Отделение Союза писателей СССР, Детгиз, Дом работников искусств, Филармоническое общество и многие другие творческие союзы и объединения! Всюду были у нее хорошие знакомые, друзья. Лучшие концерты и театральные спектакли, самые выдающиеся отечественные и зарубежные гастролеры – все это непременно посещалось.

Знания и увлечения Е.А. были обширны. Так, в Ленинградской филармонии, она была автором, корректором и даже художником знаменитой газеты «Слушатель». Без преувеличения скажу, что она была стержнем коллектива, издававшего столь памятную послевоенным ленинградцам настенную филармоническую газету, в которой давались интереснейшие обзоры музыкальной жизни нашего города.

Это она нашла для меня лучшего логопеда в Ленинграде Александра Александровича Мегрецкого, ставившего речь не только мне, но и корифеям сцены Александринского театра - от Остужева и Юрьева до Корчагиной-Александровской и Николая Черкасова. Это она привела к нам первоклассных учителей музыки, когда мама «решилась» на приобретение пианино и обучение меня музыке. Она же покупала и билеты на концерты в театры, приучала всех Мелентьевых к регулярному хождению в филармонию.

Помню насмешки по этому поводу Л.А., избегавшего посещений «тягостных мероприятий» высокого филармонического ранга: «Смотри, племянник (это было их обоих обычное обращение ко мне), только не усни или не сделай, как тот мальчик, который во время концерта громко на весь зал спросил: «Когда тот дядя распилит ящик, мы, наконец, пойдем домой!». Так что я вовсю старался, чтобы не оконфузиться, внимательно вслушиваясь и, в самом деле, в не слишком понятные мне вначале композиции, на которые выводила меня «в свет» Е.А. И, кажется, освоил в итоге это «дело», не опозорив любимых дядюшку и тетку.

Л.А. полюбил меня тотчас же после моего появления на свет, связывая с рождением «племянника» надежды на продолжение фамильных традиций. От первого брака у него была дочь Наташа - необычайно красивая девочка, а потом и женщина, внушавшая сердечный трепет у мужчин любого возраста и любого предшествующего душевного состояния.

Но это была дочь, а Л.А., хоть и относился к женщинам с высочайшим пиететом, всегда хотел иметь и собственного сына. Когда, по молодости и эгоизму, я попытался «взбрыкнуться» в семейных своих делах, он сказал мне с упреком: «Я бы от двух сыновей не ушел!». Увы, Екатерина Александровна, которую Л.А. любил, ценил и очень уважал, отказывалась заводить ребенка, так как «у нее больная печень» и какие-то еще последствия от перенесенного в детстве туберкулеза. «Ну, и потом, - говорила она - дети отвлекают от многих важных и интересных дел». Об этих заявлениях Е.А. было известно в семье, но особенно переживала Ксения Павловна, которая знала о потаенных, так и неосуществившихся мечтах старшего сына. Ну, и вообще, представить Е.А. кормящей грудью или катающей коляску с младенцем даже представить невозможно. Нонсенс!

Пишу об этом откровенно, поскольку получил недавно, как уже упоминалось, воспоминания покойной Натальи Львовны. Приведу из них еще одну грустную коротенькую главку, которая имеет характерное название: «Папа хочет сына, а не дочку!».

«Передо мной фотография: папа такой молодой, сидит в лодке и куда-то протягивает руку. И я тут же, стою перед ним в лодке в одних трусишках! Это было лето, очень счастливое лето. Папа и «тетя Катя» взяли меня с собою в отпуск! Мы под Лугой на хуторе.

Неподалеку там было озерцо, куда папа любил ходить ловить рыбу. Однажды и я за ним туда же увязалась. «Бери червя и надевай на крючок!», - бросил он мне. «Но я же не взяла перчаток!», - ответила я брезгливо. «Вон отсюда, девчонка! Парень бы такого не сморозил!» - прикрикнул на меня отец. Я шла по тропинке к дому и очень жалела, что я не парень»!

И еще одна невеселая главка на ту же тему, названная Н.Л. «Папа решил девчонку переделать в мальчишку»:

«Однажды отец принес из леса змею на длинной палке! Положил ее на землю, придавил палкой, похожей на вилку, и сказал: «Смотри! Это совсем не страшно!». Но особого энтузиазма на моем лице он не увидел: змея извивалась и казалась мне очень и очень страшной.

«Ну, подойди же, не бойся. Смотри, как надо вести себя, если встретишь в лесу змею. Все мальчишки так поступают!» - нет, наверное, лучше не быть мальчишкой!».

Наташенька, дорогая и любимая моя сестра, сколько с ней связано добрых хороших воспоминаний! Ведь, и с ней мы тоже подолгу вместе жили под крылышком у Ксении Павловны в той нашей коммуналке на улице Петра Лаврова. Всю жизнь, как пишет Н.Л., она пыталась пробиться к сердцу своего отца, переживала развод их с матерью:

«Чтобы понять моего отца, нужно понять в нем главное. Всю жизнь он отдавал науке. Он был одержимым человеком. Он работал всегда. Наука вытеснила мою маму, хотя она была молода и красива. Ей хотелось внимания, а папа работал. Наука затормозила в нем отцовские чувства, он «нашел» дочку (после развода с Л.К. – ВВ.), когда ей было уже шесть лет. Изумился, обрадовался, и снова работал. Моя юность прошла практически без папы. Папа работал, как я теперь знаю, по 16-18 часов в сутки. Он умудрялся работать и в выходные, и в отпуске. Что-то менялось в его жизни, что-то отвлекало его чуть-чуть, и он снова работал!».

Так получилось, что и в самом деле Наташа долгое время оставалась, что называется, без места, без «собственного своего угла». И тут вмешалась моя мать, и со всей присущей ей «рабоче-крестьянской» прямотой» написала Л.А. (сказать прямо в глаза, видно, все-таки не решилась), что «обеспечил всех жен, а дочь забыл». Л.А., однако, не обиделся. Он и в самом деле, по «питер-шульски» (об этом дальше), искренне считал, что дети должны пробиваться в жизни самостоятельно. Им, ведь, с братом и сестрой никто и никогда ни в чем не помогал, ну, разве что советом. И в мыслях не было просить кого-то – сами всего добились. Но мать мою он все-таки «послушался», и денег на квартиру Н.Л. дал. Теперь уже мама моя обиделась, что Наташа ни разу не пригласила их с отцом на новую свою квартиру - не догадалась. Мелочь, но помню, что меня всегда «коробило» и обращение Н.Л. «на ты» к моим отцу и матери, как, впрочем, и ко всем другим нашим родным и близким людям, намного старше ее по возрасту.

Не будем разбираться в сложных переплетениях взаимоотношений Л.А. с дочкой. Что делать? Я и сам когда-то тиз-за суперзанятости тоже «подрастерял» теплоту первых самых теплых отношений со своими детьми. Приведу лишь коротенький отрывок из письма Л.А. к сестре Ирине Александровне: «Не встречала ли мою дщерь? Давно не объявлялась. Видно, все в порядке!». Эгоизм детей, потребительство идут от огрехов в их воспитании - золотое правило от «Реформирте-шуле», о которой рассказ мой впереди.

Ну и, конечно, не могла Н.Л. испытывать особо «нежной любви» к Е.А. Но были они обе не только красивы, но и умны, так что, в конце концов, сумели «выстроить» отношения действительно по-умному, по-деловому.

Однако в годы детства для Наташи все это было непросто. Вот выдержка из ее рассказа «Как дедушка (отец Л.К.) водил меня к папе»:

«О том, что эта улица называется улицей Софьи Перовской, я узнала только после войны. А тогда она была просто «папиной». Дедушка почему-то доводил меня только до предпоследнего этажа, садился на подоконник и ждал там, пока я уже одна поднималась по лестнице и звонила в квартиру. Дверь всегда открывала «тетя Катя». Потом входная дверь захлопывалась - дедушка, бабушка, мама, наша Троицкая – все это оставалось в другом мире. Меня вводили в комнату. Она была большая, перегороженная занавеской, за которой, как я понимала, работал папа и где теперь был его кабинет». 

Мы же с Е.А. всегда, во все времена дружили. На всех написанных и опубликованных ею книгах, на всех литературных ее эссе и очерках, которых зачастую я был и первым слушателем и «ревьюером», а потом и соавтором, непременно имелось посвящение: «Моему любимому племяннику!».

Это была женщина высокой одаренности, необыкновенной начитанности и колоссальнейшей работоспособности. Получив диплом инженера-электрика, она имела успехи и на инженерном поприще. Но с конца 1920-х годов ее стало тянуть к писательству, и именно тогда были опубликованы первые ее научно-художественные и научно-фантастические очерки. Подробный разбор творчества Е.А. сделан Наталией Николаевной Житомировой - известным знатоком детской литературы СССР в одном из выпусков журнала «Проблемы детской литературы». Есть достаточно обширная информация о Е.А. и в Интернете. Приятно было обнаружить, что в президентской библиотеке, и не только в РФ, нашлось место и для ее книг для детей и юношества.

После войны она собрала богатейшую библиотеку, выписывала бесчисленное множество художественных журналов и научно-педагогических сборников. И не только непременные для интеллигенции того периода, называемого нынешними хозяевами жизни «застоем», «Новый мир» и «Иностранную литературу». Но и ленинградские - «Нева», «Аврора», «Звезда». Выписывался весь спектр московских «толстых» журналов: от «Октября» и «Нашего современника» до «Москвы», «Знамени», «Дружбы народов», «Театра» и «Искусства кино». Приходили и более «тонкие» журналы типа «Юного художника», «Наука и жизнь», «Человек и стихия», «Наука и жизнь», «Химия и жизнь» (!), «Книжного обозрения», «Студенческого меридиана», «Смены». В них ей тоже всегда удавалось «выудить» что-то интересное и полезное для дальнейшей творческой ее работы. Во многих из них она публиковалась и сама! Помню, как однажды удивился, увидев на ее столе журнал общества слепых – и туда она посылала очерки о жизни любимых своих героев - Боккаччо, Петрарки, Лоренцо и Козимо Медичи!

Журналы к Е.А. поступали со всей страны. Были тут и хорошо известный в те годы в стране иркутский «Байкал», «Сибирские огни», алма-атинский «Простор», ташкентская «Звезда Востока», ростовский «Дон», вологодский «Север» и множество других, не менее интересных и содержательных журналов из «провинции», где за копейки трудились великие энтузиасты просвещения и воспитания русского народа.

Вспоминаю тревоги и хлопоты Е.А. – не удается подписаться на воронежский «Подъем»! Ну, как же! Весьма солидный, основанный еще в 1930-м году, журнал начинает публиковать неизвестный в Союзе «новый старый роман» Фолкнера, а перевод и литературную обработку делает одна из лучших тогдашних переводчиц с английского – жена писателя Евгения Брандиса, ее хорошая приятельница! Придется побеспокоить Ирину Александровну, сестру Л.А., чтобы там, на месте в Воронеже сей фолкнеровский шедевр ей непременно раздобыли!

И это все – журналы, книги, новые и старые – от корки и до корки бессонными ночами читалось и многократно перечитывалось! При этом еще и комментировалось, сопровождаясь пространными пометками в специально заведенных для этой цели тетрадях и блокнотах. В ее библиотеке, доставшейся мне по наследству, нет «неразрезанных» и непрочитанных книг и журналов!

Е.А. была предельно собрана, так что все эти десятки тысячи ее пометок и выписок были систематизированы, наведен порядок в их хранении. Приведу пример, одной из ее записей, имеющей прямое отношение к теме и данного очерка: «Не зная прошлого – невозможно понять подлинный смысл настоящего и цели будущего»! В качестве «технического носителя» на этот раз использован блокнот, доставшийся ей, наверное, от Л.А. с тисненным объемным соединенным профилем Ленина и Сталина и надписью на обложке «Делегату Х1У партийной конференции Фрунзенского района гор. Ленинграда, 1954 год»!

Наша почтальонша, наверное, на 70 процентов трудилась на Е.А., «тягая» бесчисленные сумки с журнально-книжной «макулатурой» на высокий третий этаж «сталинского» дома. Е.А. понимала всю, в полном смысле слова, «тяжесть» ее труда, и непременно платила за эти, казалось бы, обязательные услуги. Но и не только - давала «напрокат» читать все лучшее, особыми значками ранжированное по степени художественной ценности и значимости! Замечу попутно, что почтальонши в «глухие» времена застоя отличались любовью к книгам.

Но и в добрых делах проявлялся ее педантизм: при всем стремлении «сеять разумное» она вела строгий учет, кому что выдано, и были ли проблемы с возвратом книг. Упоминавшейся мной выше двоюродной сестре Л.А - Изольде Константиновне, умудрившейся потерять книгу из малой серии «Литературных памятников», в доверии было отказано «навечно»!

Е.А. была книжным человеком, из тех, кому книг, при всем их множестве, не хватает! Из своих полетов я привозил ей массу новых хороших книг, не находивших читателя в тогдашней советской «глубинке», которые тут же ею мгновенно «проглатывались». При этом память на прочитанное у нее была великолепной, суждения метки, емки, умны и нестандартны. Особенно любила она английскую литературу, английский юмор, называя чтение таких книг «пиром души и именинами сердца». Не знаю первоисточника любимого ее определения данной степени литературного «кайфа».

Я уже говорил, что папа мой часто бывал в разъездах, и меня «подбрасывали» к Л.А. А это означало, что нагрузка по «кормлению» племянника возлагалась на Е.А. Но проблем с этим «делом» не возникало - отношение к еде, к, так называемому быту, было у них самое простое. Да, и времени на приготовление всяких разносолов «просто» не было - оба много и интенсивно допоздна работали. Правда, и просыпались оба не рано. Поэтому для лекций Л.А. выбирал вторую, или даже третью «пару», в особенности, если надо было ехать на машине в Сосновку в Политехнический.

Помогала Е.А. по дому их соседка по квартире Матрена Ивановна. Уже немолодая крестьянская женщина из глухой вологодской деревни, одна из тех, кому советская власть открыла после войны путь к «заселению» Ленинграда. Обезлюдевшему в блокаду городу нужны были рабочие руки. Вначале стали приглашать рабочих из южных «союзных» республик, но они работать у нас тут на послевоенном полуголодном пайке не смогли. Жданов добился в ЦК, чтобы им «разрешили» возвращаться. И тогда поехали сюда к нам в Питер бежавшие от «прелести» колхозной жизни «вологодские».

В нашей квартире № 2 на улице Петра Лаврова тоже поселилось свое большое вологодское семейство Прокофия Соколова. Прекрасные были люди. А как честно и добросовестно работали, как весело жили в той самой комнате, в которой когда-то до революции обитала хозяйка всего нашего Надежда Викторовна Залужная. Как задушевно пели они по праздникам свои печальные раздольные русские северные песни, собирая к себе всех «питерских» земляков - выходцев из их родной деревни. Как танцевали, как дробно били «дроби» на всю нашу «коммуналку». А какие удалые и развеселые частушки распевали: «Вологодская машина не качает, не трясет. Скоро миленький уедет, скоро леший унесет!». Цирк любили до самозабвения, почти, как мои американские коллеги из НАСА, с которыми мне довелось трудиться в начале 1970-х годов в Арктике по программе эксперимента «Беринг», а после успешного завершения спутниковых исследований их «культурно» развлекать.

 Только хорошее можно сказать и о Матрене Ивановне, прибиравшей комнаты Е.А. и Л.А. на Греческом – умна была, порядочна, трудолюбива. Без мужа,  погибшего в войну, дочку воспитала хорошую, послала ее на учебу в техникум зеленого строительства. Было такое в Ленинграде после войны среднее учебное заведение в основном для девочек, работавшее при оранжерее Таврического сада. Очень оно было нужно городу – сады и парки, бульвары сильно пострадали в блокаду, и надо было лечить и заменять деревья, за 900 дней порубленные на дрова.

Е.А. сумела поставить дело так, что в их «коммуналке» на Греческом «царили» мир, дружба, «демократия», порядок. В трех комнатах семьи Мелентьевых с помощью Матрены было чисто и аккуратно прибрано. Но уюта, к которому Л.А. приучен был и который, как все, наверное, мужчины, он все-таки ценил, в их доме не было.

Спали на огромных широченных диванах, куда под утро «заявлялись» жившие у них животные – собаки, кошки. Жила у них даже черепаха, привезенная в подарок моим отцом со строительства Мингечаурской гидроэлектростанции на реке Куре в Азербайджане. Е.А., в свою очередь «отблагодарила» папу, типичным в ее стиле, шутливым «презентом» – преподнеся ему «под елку» стеклянный серебристый самолетик с надписью на прилагавшейся к нему открытке: «Чтобы быстрее возвращался из Мингечаура!». Самолет за минувшие полвека слегка побился и обветшал, но сохранился и до сих пор вывешивается на Новый год, уже теперь моим семейством, как память о тех скромных общесемейных новогодних празднествах в квартире Л.А. на Греческом 12.

Кстати, о послевоенных самолетах, которые тогда, хоть изредка, но тоже все же падали. Отец мой летел на очередную «свою» ГЭС в Среднюю Азию. Нет, не в Нурек тогда. Это было гораздо раньше, ибо летели они на Ли-2 - советском варианте штатовской «Дакоты». «В полете загорелся один из двух двигателей, и пилот резким пике умудрился сбить пламя», – рассказывал со спокойным лицом папа, не драматизируя ситуацию, а так сказать, анализируя «процесс» и пытаясь объяснить те ощущения, которые он испытал от случайно обретенной невесомости.

Так же спокойно рассказывал и Л.А. о ЧП, случившемся в самый разгар особо интенсивных начальных его «мотаний» из Иркутска в Москву «по науке» и согласованию в Академии очередной «бумаги» по обустройству Восточносибирского филиала АН СССР. Полет тот не был плановым - «просто» был срочный вызов на какое-то экстренное московское совещание. Л.А. приехал в аэропорт, и, действуя, как обычно, не стал отстаивать свои «права и привилегии», встал общую очередь и принялся дожидаться лишнего билетика. Не дождался! Билеты на проходящий рейс закончились прямо перед ним «под носом». Обидно, конечно же, пришлось «разворачиваться» и возвращаться домой в Иркутск.  А тот – «его» самолет на Москву - разбился!

И уж о чем он вовсе не рассказывал, но Ксения Павловна догадывалась, так это о его тогдашнем сибирском полуголодном отнюдь «неакадемическом» пайке. Приведу отрывок из письма К.П. дочери в Воронеж от 19 июня 1961 года, которое характеризует ситуацию в стране, когда Хрущев обещал нам скорую «победу» коммунизма.

«Получила длинное письмо от В.И. из Иркутска. Как будто они оба довольны. Кошмар с вопросами питания. У нас тут тоже стало хуже. Трудно понять, в чем дело. Здоровье мое сносно. В Ленинграде стало холоднее – прошли дожди. Володя (В.А.) приехал (из Днепродзержинска), говорит, там во всех отношениях плохо, т.ч. Шура (моя мать) решила ехать опять в Латвию. Наташа (дочь Н.Л.) с Витей (ее мужем) хотят куда-нибудь уехать, но не знаю куда – всюду, кажется, плохо. Думали и о Воронеже, но Наум (муж И.А.) им говорил, что у Вас очень плохо. Да, какие-то странные и непонятные дела творятся». В этой последней фразе – вся Ксения Павловна, вся ее мягкость и доброта, и весь характер!

Так что о здоровье сына она действительно тревожилась и «полыхала». И чуть не силой пыталась засовывать ему с собой в Сибирь в дорогу две - три двухсотграммовые пачки сливочного масла – настоящего российского из знаменитой когда-то Вологды. А он же от всего отказывался, не желая хоть чем-то «выделяться», и иметь даже такие «преимущества» перед остальными - «рядовыми» сотрудниками, поехавшими вслед за ним в Сибирь для обустройства своей страны.

Во времена «великих» моих переселений на Греческий там жили - нет, царствовали! - кот «сэр Джон» и шотландский сеттер по имени Дик, погибший под колесами грузовика, внезапно появившегося на пустом шоссе. Мы с отцом присутствовали при этом, и я помню понятное только собачникам горе Л.А. от той потери и его отчаяние, которое характеризует и уровень их отношений с Е.А.: «Как мне сказать об этом Катьке!».

Случилось это на одной из наших лыжных вылазок. И это, как, мне кажется, тоже интересный штрих из жизни Л.А. Увлечение его лыжами, как и моего отца, шло еще от воронинской Серебрянки. Там они пристрастились к этому прекрасному виду спорта. Л.А., правда, так и остался «любителем», а папа имел спортивные разряды, в институте участвовал в популярных в 1930-х годах дальних лыжных походах, посвященных каким-нибудь очередным торжествам по общественной линии (комсомольцем он не был). Вспоминаю рассказ, как студентами шли они по Карелии и, подобно героям Ильфа и Петрова, оказались впереди, но не авто, а лыжного пробега. И их тоже чествовали и принимали с большим почетом. А потом, когда выяснилось их лже-геройство, пришлось сматывать удочки, виноват, «смазывать» лыжи!

Так что на лыжные прогулки загород мы выезжали на машине Л.А. довольно часто, чтобы после «шестидневки» побывать на свежем воздухе. Напомню молодым сотрудникам СЭИ, что до конца 1950-х в СССР трудились шесть дней в неделю!

Предпочитали Карельский перешеек, после выселения оттуда финнов остававшийся полупустым. Брали собак. Шли по лесу, по целине, по насту, совершая огромные крюки. Катались с горок. Братья знали эти места по детству – Черная речка, Мустамяки, Ляйстиля, Олила, а ближе к Ленинграду – Сестрорецк и Райвола. Прекрасно ориентируясь и в лесу, и в поле, они стремились побывать там, где что-то связывало с детскими воспоминаниями. На «перекус» брали с собою бутерброды и чай в красивом китайском термосе. У Л.А. имелись всегда в запасе и большие кисло-сладкие таблетки глюкозы, хорошо поддерживающей силы, как уверял он.

А когда вновь выходили на шоссе, Л.А. цеплял веревку за заднюю рессору своего «Москвича», а потом «Победы», и на прицепе на хорошей скорости «буксировал» папу. И было весело, если отец, прекрасный лыжник, вдруг заваливался - падал в сугроб, не вписываясь в очередной поворот заснеженной дороги!

Организационно эти поездки за город оказывались делом непростым и долгим. Послевоенные зимы были гораздо суровее и жестче нынешних. Никаких тосолов в те годы и в помине не было, так что воду в радиаторе, чтобы не «разморозить» двигатель, после пользования автомобилем непременно сливали. Гараж Л.А. находился в бывшем каретном сарае во дворе нашего доме на Петра Лаврова. Так что перед каждой новой поездкой машину нужно было заранее готовить. Встать часов в пять – шесть, чтобы к приходу дядюшки успеть нагреть на примусе и керосинке огромное ведро воды. Ответственность за эту процедуру возлагалась на меня.

И вот однажды Л.А. сообщает нам с отцом, что у него имеется особый рецепт противоморозной жидкости - «антифриза», который готовят на основе глицерина и который можно и нужно поискать в аптеках города Проблема еще в том, что он расфасован в очень маленьких бутылочках по 30-40 граммов.

«Действуй, племянник»! - говорит Л.А., выдавая мне на расходы пятьдесят рублей. Сумма для того времени немалая – для сравнения, скажу,  что пенсия у К.П. в те годы была 220 рублей, а мама – учительница начальных классов  получала 600 рублей.

С поручением я справился – набрал не одну сотню этих бутылочек, обойдя для этого чуть ли не половину города. В «одни руки» отпускали не больше 2-3, лишь у самых «добрых тетенек» давали штук 5 таких липких и сладеньких упаковочек.

После этого мы стали выезжать на лыжах намного чаще. Однако возникла и «проблема». Под ученическим моим столом скопилась груда пустой «тары» от использованного глицерина. Что с ними делать? И вот через кого-то я выяснил, что при мыловаренном заводе имеется мелочная лавочка, где принимают всякие такие «банки-склянки». Короче, всю эту попутную к приготовлению антифриза «продукцию» я успешно реализовал, заработав на этом по моим доходам умопомрачительные деньги – десять рублей!

«Оставь себе»! – говорит Л.А., которому я сообщил об этом первом в своей жизни «бизнесе». – Но потрать с умом!».

Так я и сделал – на 5 рублей купил долгоиграющих пластинок с «Травиатой» Верди, которая и до сих пор остается для меня любимейшей из опер. А вторую пятерку – сохранял «в загашнике», оставив ее на будущие такие же хорошие и «умные» траты.

И это самое «будущее» вдруг вскоре подоспело! На Петра Лаврова устроили по центру улицы бульвар и посадили молоденькие липы (теперь они огромные), на которых мы с моими друзьями из нашего двора раскачивались, подражая при этом крикам из «Тарзана» - в те годы этот американский трофейный кинофильм пришелся по душе безыдейным «простым» советским зрителям.

Но к этим липам были приставлены и охранители. И самым страшным и непримиримым к нам мальчишкам был «бригадир», завидев которого почти за километр, мы тотчас разбегались. Но как-то я дал «маху», и, сидючи на ветках одной из этих молоденьких лип, попался ему прямо в руки. Штраф – пять рублей - за это «дело» был прописан мне в ближайшем отделении милиции, располагавшемся по соседству в Друскеникском переулке. 

Получив по почте присланную на дом квитанцию, тотчас собрался «совет старейшин»: отец, мать, Л.А., бабушка. Решали, что со мной делать. К.П. жалела, пыталась как-то оправдывать мое «хулиганство», мать ругала, отец молчал. А Л.А., вспомнив вдруг, видно, о денежном моем «достатке», сказал: «Плати! Умел нашкодить - привыкай расплачиваться!». И такой вот есть у меня урок от Л.А.

Как-то катались мы на лыжах за Колтушами. Были мы вчетвером - присоединилась и Е.А. Автомобильная дорога туда была построена еще в начале 1930-х годов по указанию Сталина для Всемирного конгресса физиологов, проводившегося академиком И.П. Павловым. К сожалению, в послевоенные годы она превратилась в разбитую «булыгу». Но сам академический поселок, проектировавшийся талантливыми архитекторами и занесенный в книгу ЮНЕСКО, как одно наиболее замечательных строений современности, предназначенных для проведения научных исследований, выглядел красиво и необычно.

Памятник Павлову с собакой, аллея бюстов великих дарвинистов и их оппонентов – «вейсманистов-морганистов», установленных по списку, составленному самим Нобелевским лауреатом. Немцы, к счастью, до Колтуш не добрались, но на некоторых бюстах золотые когда-то буквы на фамилиях ученых были сбиты, по-видимому, по причине их «антагонистичности» воззрениям академика Т.Д. Лысенко, царившего тогда в СССР в биологической науке. Но сами павильоны, знаменитый обезьянник, вольеры для работы с подотрядом наших сородичей, а может быть и предков - высших человекообразных приматов все это прекрасно функционировало, и было в очень хорошем виде.

Недавно, я побывал там вновь и увидел что-то невообразимое. То ли из-за «ограниченности» финансирования в Академии Наук, то ли, вообще, от настроений полной безысходности в умах ученых экспериментаторов - полный развал. Заросший парк, горы полиэтиленового мусора, разбитые бутылки, провалившиеся ступени красивых лестниц, оригинальной конструкции специально вынесенных наружу для украшения самих лабораторных и жилых зданий, выбитые стекла необычной формы окон. Коттеджи для ученых забиты, как в блокаду, ржавым железом, фанерой, картоном. Пейзаж, как на картине художника соцреалиста Пластова «Фашист пролетел!».

Но повторяю, после войны все это еще очень впечатляло. Л.А. подвел нас к одному из павильонов, исполненному в конструктивистском стиле, и указал на надпись на фасаде, сделанную большими и объемными хромированными металлическими буквами: «Наблюдательность, наблюдательность и наблюдательность»!

«Запомни, дорогой племянник», - обратился ко мне с доброй своей улыбкой дядюшка. А затем направился вниз по накатанной лыжне к воейковским холмам, где возле деревни с причудливым названием Лиголамбия был у них с отцом «заветный» небольшой трамплинчик, с которого оба они любили лихо скатываться.

И еще. Лето, 8 или 9-й класс, экзамены. Я один на Петра Лаврова, весь обложенный учебниками. Какой, чертям ЕГЭ - как правильно писать «заец» или «заиц», но разрешается и звонок к другу - изобретенный в подражание американцам или большими хитрецами, или недоумками. Сдавали тогда каждую весну от пяти-восьми и до десяти предметов!

Отец с мамой на строительстве Днепродзержинской ГЭС «в Украине», К.П. – задержалась в Воронеже у И.А. Заходит с Греческого Л.А.. Просто так, проведать, прогуливая вдоль ограды Таврического сада сеттера-гордона Дика. Для тех, кто знает Петербург не слишком хорошо, замечу, что это недалеко – полчаса  нормального «собачьего» прогулочного хода. 

Л.А. зашел, удобно расположился в старинном кресле с висячими кистями, знакомом ему еще по собственному детства, и переехавшим сюда с 9-й линии, а потом после войны «отсуженного» у воришек моей матерью.

«Ну, и кем же ты собираешься стать, племянник?», -  с улыбкой спрашивает он меня.

«Писателем!», - отвечаю с полной серьезностью. И руководствуюсь при этом даже не примером тетушки Е.А., а и в самом деле я чувствовал тогда особое притяжение этой профессии.

Л.А. как-то даже поперхнулся и несколько опешил от «нахальства» моего ответа. Он явно ожидал другого. Что я пойду по их пути, как сам он, как мой отец и многие другие мелентьевские наши предки. Стану, как минимум, «человеком науки».

«Ну, что же», - растягивая в размышлении слова, нашелся Л.А. - Тоже дело, вроде, неплохое. Только напиши мне для начала рассказ, как ездили мы с тобой в Липу на вальдшнепов. Потом покажешь!». 

Пожелание любимого дядюшки, конечно, я беспрекословно выполнил. Рассказ мой был написан. И он даже его одобрил, но «в писатели» я не пошел. И не от того, что испугался тяжести этого каторжного неустанного труда. Перевесило желание наблюдать - исследовать! «Подался» в ученые. В геофизику, в аэрокосмическое землеведение, хотя и интенсивность, и риск мной избранного направления научной работы были немалыми - может быть, когда-нибудь и расскажу об этом. Трудиться исследователю - экспериментатору, если хочешь добиться результатов, тоже приходится почти, как на галерах. Правда, слова ученый, применительно к себе я не употребляю, разве что в разговорах с иностранными «коллегами», чтобы не слишком «задирали нос» перед русскими. А дома в России – когда заполняю анкету для отдела кадров. «Научный работник» - эта формулировка лучше подходит для определения нынешнего моего занятия.

Однако, еще несколько слов о наших вылазках за город. Ездили мы не только зимой, но и летом. Как я уже упоминал, после блокады Ксения Павловна хромала, ходила с палочкой. Л.А. старался помочь страданиям матери. И не только деньгами, несколько раз ей «доставали» путевки в санаторий в Грузию в Цхалтубо.

Чтобы читатель не подумал, что К.П. жила одними лишь воспоминаниями, скажу, что была она человеком, соответствовавшим наступившим новым временам и реалиям – «переживала» по телевизору за «политику», за русских штангистов, соревновавшихся с американцами в Ленинградском цирке, болела за хоккей. Поэтому и палочку свою, которую она теряла постоянно, в шутку называла «клюшкой».

Но Цхалтубо так и не помогло, и Л.А. старался, хотя бы в воскресенье, вывезти К.П. на природу. Вспоминаю одну такую поездку в самый ближний тогдашний ленинградский пригород - под Пулковскую гору, по левую сторону от Киевского шоссе. Места эти нынче хозяйственно освоены - превращены в огромную безликую «промзону». А тогда в начале 1960-х, как и перед войной, там были сельскохозяйственные поля. Л.А. рассказывал, как из блокады пробирались туда смельчаки мальчишки «фэзэушники» в поисках неубранной картошки и овощей. Под вражескими пулями их было некому убрать. Много полегло там молодого русского народа. Немцы были рядом - на обрезе Пулковского обсерваторского карниза. Потом, правда, их отогнали чуточку. Но недалеко, и какую цену пришлось за это заплатить. Будете там проезжать, обратите внимание на установленные там памятные стелы!  

А в те далекие и близкие мне 1960-е по осени на этих сырых и низменных полях «высеивался» пролетный дупель. И вот мы на одной из таких наших поездок прогуливаемся вдоль практически пустого тогда шоссе, любовались сверху от Шушар видом нашего города, расположившегося по воле царя Петра на первой террасе Балтийского моря. Напомню, что в конце августа 1941-го эту картину именно отсюда лицезрели и фашисты. И где-то здесь погибли студенты ополченцы – наш Лекочка Быков,  и отец моего друга-эмигранта Вити Л., ныне «стопроцентного» американца, присягнувшего на библии быть верным положениям конституции США.

Все это время пока гуляли мы с К.П., Л.А. натаскивал собаку. Лучшего объекта для отработки «стойки» у легавой, чем дупель, прекрасно держащий ее, природой не придумано. Птица эта нынче почти исчезла, но, уверяю, не по вине охотников. Когда придет черед рассказов о жизни и охотах дедов и прадедов Л.А., я попытаюсь показать, какой это кураж и первобытное мужское чувство. Для тех же, кто «жалеет птичек» и заявляет, что охота варварство, скажу - причина исчезновения дичи не в охотниках, а в уничтожении плавней Финского залива, болот под Ольгино и Лахтой, да, и в застройке тех же подножий Пулковских высот, где происходило описываемое действо.

Так вот, мы с К.П. возвращаемся к машине. Приходит и Л.А. после «скитаний» по окрестным топям и канавам. К.П. из-за больной ноги с трудом усаживается на переднее сидение. И тут же с ходу, лишь приоткрылась дверца, на заднее сиденье вскакивает Дик. И, начинает делать то, что делает любая «уважающая» себя собака, оказавшись после воды в сухом и теплом месте – вытряхивается, стараясь «выжать» из себя всю воду до последней капли. Мы же – пассажиры в результате этой «водной процедуры» делаемся мокрыми до нитки.

А дальше сцена, из которой следует, что действующие лица моих воспоминаний, отнюдь, не небожители. Ах, каким была К.П. деликатным человеком. Не желая «травмировать» внуков воспоминаниями об ужасах блокады, даже в том страшном времени находила хорошее. Помню рассказ ее о «незабываемом аромате горячей пшенной каши», запах которой после переезда через Ладогу они с И.А. «учуяли» чуть ли не за сотню метров от входа в первый на Большой Земле пункт питания блокадников.

Но тут она срывается и возмущенно заявляет: «Обратно я пойду пешком!». «Ну, и иди!», – отвечает ей Л.А.

Гора над Пулковым обрушилась! И на солнце, оказывается, бывают пятна! Такой была моя реакция на все это на фоне их обычной безупречной учтивости и вежливости.

Друзья - охотники Л.А. тоже были тактичны и обходительны, и даже не по ленинградски, а по старинному – по петербуржски. Между собой всегда «на Вы», и ни намека на фамильярность! Сергей Сергеевич Писарев – писатель и Николай Николаевич Клементьев – лесоинженер были старше Л.А. Их называли, соответственно, «дядя Сережа» и «дядя Коля». Иннокентий Федорович Петелин - самый старший в нашей компании - якут с роскошным громким бархатистым голосом энергетика из Якутска Аркадия Петровича Шадрина, был учителем физкультуры в средней школе. И его тоже любовно и уважительно звали «дядя Ина» - это он «втравил» в охоту своих учеников - младших друзей Л.А. Женю Генельта и Костю Туманова. Он приучил их к собакам, ружьям, передал им свои особые якутские охотничьи приемы.

Дети К.П. любили друг друга, но с детства среди них безусловным лидером был Л.А. Отец мой маленьким был очень красив, и в кудряшках длинных вьющихся волос «смахивал» на ангелочка, да и манеры у него с рождения были исключительные. Л.А., который в силу характера и складывавшихся «внешних обстоятельств», оказался, так скажем, ближе к реалиям жизни, называл его по ныне забытой даже в Германии старинной поговорке  - «цирлих-манирлих аккурат» - «изящно-манерный аккуратист». Сам же он – проказник, озорник, курильщик «с дореволюционным стажем», добавьте сюда еще присущую ему «монголинку», выглядел попроще.

Так что родители, да, и все вокруг налюбоваться не могли на «красоту» и поведение младшего брата Л.А. Наверняка, все это могло и задевать, и раздражать его. Ну, и любителем розыгрышей он был превосходным.

Жили они тогда на 9-й Линии Васильевского острова. Это были первые годы революции, когда у братьев от воронинских «хором» оставалась еще и собственная комната. Детей старались укладывать пораньше, и папа тотчас отходил «в объятия морфея». А Л.А., выкурив потихоньку в форточку папироску (сигареты, как объяснил мне дядюшка, были более поздним «изобретением человечества», введенным для экономии табака!), помещал ее остаток в губы ангелоподобного «братика». Потом вызывал К.П. и, показывая на мирно почивающего «братца», произносил: «А твой-то тоже курит!».

Ксения Павловна попадалась на удочку - «полыхала»! Это меткое определение, придуманное Л.А., очень точно описывало состояние ее тревоги о личных и служебных проблемах и здоровье детей, а потом и внуков.

И еще один забавный эпизод из послереволюционной жизни, также спровоцированный умением Л.А. устраивать розыгрыши. Жизнь, несмотря на притеснения и все уплотнения, продолжалась. Собирались гости, играли на рояле, пели русские романсы и песни, пили морковный чай, заедая какой-нибудь очередной «дурандой», привезенной из еще не реквизированной большевиками воронинской Серебрянки.

Собрания эти, видимо, стали надоедать Л.А. И вот однажды, когда все достопочтенное общество мирно вело беседы, из детской вдруг появилась ангельская фигурка. И, подученный старшим братом, широким жестом указывая на собравшихся, отец мой объявил: «Дураки – вона!».

С той далекой поры фраза: «Дураки – вона!», то есть «вот, где они все дураки-то и собираются!», стала нашей общесемейной присказкой, употребляющейся для обозначения людей, делающих что-то не так или совсем уж скверно!

На учебу с 9-й Линии братья ходили в «Реформирте-шуле», расположенную напротив Мариинского театра. Иногда ездили на трамвае. Велосипеды для них так и остались недосягаемой мечтой. Так что по большей части из экономии шли пешком через Николаевский (ныне Благовещенский) мост, а зимой напрямую по льду Невы, волоча за руку и подросшую к тому времени младшую сестренку Ирину.

Хорошо известны петербургские «Анен-шуле» и «Петер-шуле», находившиеся при евангелическо-лютеранской церкви святой Анны и святых Петра и Павла, описанные многими выдающимися деятелями российской науки и культуры, обучавшимися в этих средних учебных заведениях.

 «Реформирте-шуле» принадлежала протестантам кальвинистам из «Реформирте-кирхе», отличавшимся особо жесткими требованиями к морали прихожан и учащихся, менее известна в нашем городе. Здесь исповедовался пуританский аскетизм и простота жизни. Главными добродетелями почитались труд, умение много и добросовестно трудиться физически и умственно, уважение к людям и результатам их труда, умение и желание радоваться общему успеху, а также бережливость, расчет и… уничтожение праздников. Даже обычные танцы считались делом греховным!

Согласно вероучению Кальвина (1509-1564), человек является «божьим избранником», но он должен это доказывать всей своей жизнью и активной деятельностью. Изменить назначенный от Бога приговор люди не в силах, но, если они добиваются успеха - это божий знак, что они верно исполняют собственное призвание! При этом человек греховен и должен постоянно совершенствовать себя, руководствуясь правилом: «Все, что хорошо во мне — от Бога, все плохое — от самого себя». Показательно, но в пуританских семьях не прощаются неряшливость, неаккуратность, опоздания. Не принято там и хвалить детей за их хорошие поступки. Сами должны определиться с тем, что хорошо и плохо в этой жизни, и стремиться исправиться, потому что Бог хочет этого!

И действительно, если вдуматься, излишние похвалы приводят русских детей к инфантильности, к тому самому потребительству. Несостоявшиеся надежды и обиды на жизнь они вымещают на родителях, не взрослеют до сорока лет и остаются «малыми детьми» до старости! Помню, как одна швейцарская моя знакомая, неплохо относящаяся к нашей стране, сочувственно мне говорила: «Не ту религию вы выбрали в России!».

Вот в такой школе, в таком ключе воспитывались и дети Ксении Павловны. Не знаю, кому пришла мысль послать их именно туда. Не успел спросить, как, впрочем, увы, и о многом другом. Но плоды такого обучения, как говорится, налицо. Достижения цивилизаций Англии, Голландии, Северной Германии и той же Швейцарии выросли на благодатной почве такого воспитания.

Окончив «Реформирте-шуле» отец и Л.А., свободно владели немецким. Но позже - после а’рестов и массовой высылки немцев из Ленинграда поле общения исчезло! Последним, с кем довелось им говорить по-немецки, рассказывал мой отец, был Франц – австрияк, проводивший у них в Политехе занятия по физкультуре. Потом был перерыв. Но в войну, работая на аэродромах, а позже и на «великих стройках коммунизма» - на каналах гидроэлектростанциях, отцу пришлось столкнуться с трудившимися под его началом немецкими военнопленными. И язык восстановился, «всплыл», по его словам, почти мгновенно. 

Однако в «Реформирте-шуле» учили не только немецкому. В советскую уже эпоху их приучали к уважению традиций и опыта предшествующих поколений. Главным же достижением этого воспитания стало формирование творческих людей, способных любой труд, даже, казалось бы, механический и скучный, превращать в творчество и даже в праздник. Это черта, издревле присущая и русскому народу, увы, была отбита у большинства из нас во времена коммунизма!

Отец мой не шутил, когда неоднократно повторял, что, не будь он доктором наук, открыл бы возле Политехнического института сапожную лавочку, и начищал бы там до блеска ботинки прохожим людям. Ведь, это так красиво, если у мужчины отпаренные и отутюженные брюки с прямыми складками, из-под которых выглядывают сияющие до ослепительного чистоты и блеска туфли! В этой фразе внимательный читатель, почувствует и скромность, и способность к самоиронии младшего брата Л.А.

Из ленинградской «Реформирте-шуле» вышло немало людей достойных - личностей, украшавших своим трудом и примером собственной жизни наш город. Среди них заслуженная артистка РСФСР Ирина Ольхина – ведущая актриса Академического театра имени М. Горького, несравненная золотоволосая Клея - жена философа Ксанфа (Полицеймако) из пьесы А. Фигейредо «Лиса и виноград».

Назову и имя и еще одного известного выпускника этой школы - народного артиста Владимира Ларионова. Он был замечательный чтец русской классической и советской поэзии - один из тех, кто формировал литературный и художественный вкус ленинградцев образца 1960-1970-х годов.

«Базовое» строгое детерминистическое обучение, безусловно, сыграло роль в жизни, в научной и педагогической деятельности Л.А., в достижении им больших творческих успехов. Однако в жестком пуританском воспитании есть, конечно, и свои минусы. Тесно и холодно в нем русским людям. Недаром, наверное, всем нам непросто дается общение с «цивилизованными» европейцами.

Но у Л.А. были и другие учителя – его отец, его семья, и тот же брат бабушки - академик Алексей Алексеевич Ухтомский с его чисто русской православной теорией заслуженного собеседника, о которой меня тоже просили рассказать подробнее на юбилее в Иркутске. Формировали академика Льва Александровича Мелентьева как личность, как творческого человека наша жизнь и русская советская действительность.

Судьба же самой немецкой «Реформирте-кирхе» оказалась печальной. В 1930-х годах ее закрыли, а прекрасное здание церкви, доминантно располагавшееся на левом берегу Мойки напротив Юсуповского дворца перестроено (на счастье неплохим архитектором П.М. Гринбером) и «преобразовано» в Дом культуры работников связи. Потом рухнул СССР, а вслед за ним и профсоюз почтовиков. Так что ныне это пустое здание, находящееся в ста шагах от Мариинского дворца – ныне петербургского парламента, активно разрушается. Судьба же, собственно, «Реформирте-шуле» более оптимистична: в ее здании располагается знаменитая на весь мир музыкальная школа десятилетка при Петербургской консерватории.

Братья не просто любили друг друга, но и советовались и по рабочим, и по личным - «сердечным» своим делам. Приезжая из Иркутска, Л.А. иногда оставался у нас на ночь на Ольгинской, где и я жил какое-то время с родителями. Подолгу они беседовали - традиция «разбора полетов» - «совета в Филях!» шла у них от Александра Николаевича, их отца. Только теперь, на счастье, уже не надо было, как раньше, когда и стены могли услышать, запирать комнату на ключ!

Должен рассказать и об одном уроке, полученном мной в студенческие годы от Л.А., хотя и выглядел я в той истории не лучшим образом. Бернард Шоу заметил как-то: «До 12 лет я молился на своего отца, в 16-ть - начал в нем сомневаться, в 21 - он мне казался, по меньшей мере, странным человеком, в 25 - я вдруг почувствовал, что в «старике» моем, пожалуй, что-то есть. А в 30-ть я вновь боготворил отца!». Некую подобную схему в отношении к родителям «проходил» когда-то и я.

И вот однажды, провожая Л.А. от нашего дома на Ольгинской до трамвая «девятки» у Политехнического, я позволил себе некоторые «критические», так скажем, высказывания в адрес своего отца. Выслушав лишь начало моей путаной речи, Л.А. резко оборвал меня, и с гневом сказал: «А ты когда-нибудь задумывался, племянник, что отец твой проживает жизнь честного человека? И что это совсем не просто! Что он ни перед кем никогда не заискивал, не гнулся, не пресмыкался. Что в жизни всего добился он своим трудом, своим упорством!». Да, стыдно вспоминать, но так было. И этот урок Л.А., прожившего, как и его брат, достойную честную жизнь, я запомнил. 

И еще несколько памятных уроков от Л.А. - они из моего детства, когда я оказывался у них с Е.А. на Греческом. Необычность той их коммунальной квартиры была в наличии в ней исправно работающей ванной! Топилась колонка, правда, дровами, но это была настоящая под двухметровый рост Л.А. лежачая ванна, покрытая старинной белоснежной глазурью. 

У нас на Лаврова тоже была ванная, которой, однако, никто не пользовался - это был жуткий ледник, забитый всяким хламом, складываемым здесь на всякий «пожарный» случай. Так что в те годы мы ходили в общественные бани на улице Некрасова (знаменитые Бассейные, упоминаемые Корнеем Чуковским в «Мойдодыре») или к Смольному, или изредка – на улицу Чайковского к Летнему саду.

Были во всех этих банях и «общие» лежачие ванны, но за их пользование требовали дополнительную плату. Но главное было даже не это - их «общность» пугала и маму, и бабушку, которые водили меня, опять же из-за частых разъездов отца в класс «матери и ребенка». Усаживали в круглый таз на скамейку, где я с удовольствием играл целлулоидным крышками от мыльниц, не обращая внимания на множество оголенных женских тел. Сначала мылись мама с бабушкой. Потом принимались и за меня, заставляя прикрывать глаза сильнее, чтобы в них не попадало мыло, а не от избегания моих разглядываний обнаженной женской натуры - эта составляющая человеческой жизни меня тогда абсолютно не интересовала.

И вот я на Греческом – вода наполнена. Л.А. лично провожает меня в ванную комнату, расположенную в самом дальнем конце коридора. Забираюсь в теплую воду и уже приготавливаюсь закрыть глаза, чтобы меня начали натирать мочалкой. Но… этих действий не последовало. Л.А. показывает на полку, где лежат необходимые «помывочные» принадлежности, и со словами:  «Действуй! Через полчаса зайду, проверю», - удаляется!

Чувство шока, испытанного мной в ту минуту, ощущаю и по сию пору. Это, то есть, как? Весь мир до этого момента крутился вокруг меня, а теперь я должен сам делать то, что ранее мне доставалось без всяких усилий с моей стороны! Может быть, зареветь и позвать Е.А., раз мама и бабушка далеко? Наконец, понимаю, что помощи ждать неоткуда и что она не придет! Лихорадочно начинаю соображать, как все это делали со мной взрослые. Как-то, конечно, я все же помылся, но урок Л.А. о необходимости начинать «самостоятельное плавание» застрял в моей памяти навсегда!

И еще уже один урок «жесткого» воспитания от Л.А., но уже из детских воспоминаний Наташи, дочери Л.А. Отрывок из главки «Как папа впервые вошел в мою жизнь»:

«Однажды с воем ворвалась я в квартиру, громко жалуясь на то, что меня «обидели» во дворе. Обычно в таких случаях дедушка (отец Л.К.) бросался мне на помощь, к которой я взывала и на этот раз. Далеко не уверена, что я была «жертвой» в том эпизоде, но уж очень мне хотелось быть «сильной» за счет любимого деда!

И вдруг - внезапно отворяется дверь «кабинета-кладовки», и оттуда появляется мой отец. Я в страхе воззрилась на него - лицо сурово, а сам он такой огромный. Было мне года четыре, может, чуть больше.

«Зайди!» – кратко сказал он.  Я робко вошла к нему. Отец сел в кресло спиной к двери, взял меня за плечи и поставил между собой и письменным столом. Потом чуть приподнял мое лицо за подбородок, чтобы я хорошо видела его, и сухо сказал: «Первая не лезь, а будут обижать – дай сдачи! Но, если еще раз услышу, что ябедничаешь, - выдеру! Ясно?!».

Прошло с тех пор более полувека, но я ясно вижу эту сцену, как будто это было только вчера. Ябедничать я перестала, но беседа эта не приблизила нас друг другу!».

Приемы воспитания Л.А., его уроки учиться действовать и «плавать в жизни самостоятельно» срабатывали и на мне, порой, быть может, даже иногда и с избытком, когда «действовал» я на грани «фола» и авантюры. Помню, как ужасно хохотал он, когда я приехал к ним на охоту в Липу «на гвозде», и как однажды объявил себя сыном начальника Варшавского вокзала!

А дело обстояло так. Мне молодому инженеру дали премию за наши работы с ЦАГИ, на которую я приобрел побывавший в долгом «боевом» употреблении мотороллер «Вятку» Ижевского мотостроительного завода. Мама, узнав об этой совершенной тайно покупке, была в полном отчаянии. Только что она пришла в себя от очередного сумасбродства с приобретением байдарки, а теперь еще и это – сын ее непременно, если не утонет, то разобьется! Однако машина оказалась прекрасная, и в какие только дали дальние мы на ней не забирались с моими друзьями.

И вот однажды Л.А. со всей «честной» нашей охотничьей компанией собирается на машине на осенний пролет вальдшнепов. А я из-за работы не мог поехать с ними сразу. Октябрь – вроде, и не конец года, но дел было много. «Ладно, - говорит Л.А. - Приедешь к нам в пятницу вечером на осьминском автобусе».

Закончил все, что было нужно по работе, еду. Но не на автобусе, а на «Вятке». Хотелось похвастаться перед охотниками приобретением и показать, какая у меня прекрасная машина! И надо же, по закону подлости, есть говорят такой, сломался в дороге. Есть на «Вятке» одна важнейшая деталь - шпилька, которая держит колесо на оси двигателя. Она-то и развалилась. Что делать? Вижу на дороге гвоздь старинный кованный, квадратный, сработанный, наверное, еще при царе горохе. Посадил – доехал на гвозде! Потом это выражение вошло к нам в жизнь, как присказка дядюшки: «Вовка, Володька, В.В. опять что-то вытворяет «на гвозде»! Это в том смысле, что выкручивается, как солдат, варивший суп из топора в известной русской сказке.

История с Варшавским вокзалом случилась раньше, в школе, но она Л.А. тоже нравилась. Едем мы как-то с братом моим двоюродным Сашей, сыном И.А. от второго брака, в Латвию к моей бабушке по матери. Тоже, кстати, пример, «патриархальности» отношений в семействе Мелентьевых. И «в наши – в советские времена», как в прежние века, тоже «роднились». Жили общими интересами – общей, так скажем, «интегральной» жизнью. То - «наше время» было и непростым, и трудным, поэтому из экономии едем в плацкартном «комбинированном» вагоне. Теперь это напрочь забыто, а были у нас в Советском Союзе и такие вагоны. Сверху спальные места, внизу – сидячие. Но всем «верхним» пассажирам полагалось для «отдыха ото сна» и место на нижней полке.

Взяли мы с братом верхние - «лежачие» полки. Не самые же мы бедные в стране. Да и потом поезд медленный, ехать почти что сутки. Едем, а проводники «химичат» - «подрабатывают» на сверх-пассажирах. Насажали народу как сельдей в бочке. Не спуститься даже на полагающиеся нам два нижних места – на них тоже кого-то посадили. Конечно, жалко всех тех, кто «штурмует» по полустанкам проходящий поезд дальнего следования, но всему же есть предел!

Спускаюсь сверху почти по головам (а мне, наверное, лет 14 - 15). «Прекратите, - говорю проводникам, вводящим новую порцию безбилетников. – Я сын начальника Варшавского вокзала! Вернемся домой, все папе расскажу!».

 Как в тот момент пришла мне в голову эта «счастливая» мысль, и почему именно такую должность назначил для моего «лже-отца», не представляю. Кстати, о детях лейтенанта Шмидта, мы тогда не знали, ибо эту книгу, написанную еще до войны, в те годы не читали. Она была «запрещена», считалась пародией на «совдействительность». Это не наша жизнь - не типично, это анекдот! Как тут не вспомнить формулировку для подобных «начальствующих персон», родившуюся из уст моего уже настоящего отца по «наущению» Л.А., тогда еще не академика: «Дураки вона»!

В этой части рассказа Л.А. совсем уже падал от хохота, и маленькие его татаро-монгольские глазки почти полностью исчезали от смеха.

Разъясняю для новых русских «несоветских» интеллигентов. В бывшем CCCР «нормальные» среднестатистические «люди-начальники» любезных своих выкормышей в общие вагоны не сажали. Как минимум купе, а то и СВ. Но проводники народ смышленый, и их «на фу-фу» не возьмешь. Быть может, кто-то помнит, прецедент с одним таким «господином - товарищем», который ходил «в народ» и катался на московском троллейбусе. Но случилось это много позже! Но, видно, были и в советские времена такие «оригиналы». И знаете, подействовало – всех «зайцев» как ветром сдунуло! И эта история потом тоже стала одной из наших семейных присказок и шутливых ко мне обращений.

«Сработал» и урок Л.А. по приучению меня к «помывочной» самостоятельности. Дело было на охоте. Л.А. уже ездил на «Победе», то есть описываемые события относятся, где-то к началу 1950-х годов. Охотились мы тогда несколько лет подряд между Лугой и Любанью. Места были глухие, хотя и находились не так и далеко от Ленинграда. Попасть туда можно было лишь по остаткам лежневой дороги, проложенной здесь в войну немцами.

Беда России, что и по нынешние времена мы строим (если вообще строим) дороги, так скажем, радиальных направлений, связывающие между собой областные центры. А хороших кольцевых дорог, соединяющих главные генеральные направления, у нас почти не имеется. Немцы, чтобы обеспечить связь между своими воинскими группировками, находившимися на подступах к осажденному городу на различных участках ленинградского фронта, восполняли этот «пробел» подобными лежневками.

Так вот, хотя и сооружались эти немецкие дороги без единого гвоздя, мы умудрились найти этот «единственный гвоздь» и пробили колесо. На запаске до «пункта назначения» доехали к ночи, но, конечно, поволновались.

Места эти описаны в «зеленой» книге воспоминаний Евгением Александровичем Генельтом, военным летчиком, верным надежным товарищем и многолетним «компаньоном» Л.А. по ленинградским и даже сибирским его охотам. Это здесь бегали до снега босиком голопузые ребятишки, и именно в этой деревне Л.А. придумал «хитроумный» способ «срисовать» ножки малышей, чтобы привезти им потом по паре ботиночек! Сюда же, помню, приходили и многочисленные просители по своим военным несчастьям и деревенским колхозным обидам, которым Л.А. помогал с письмами по «начальству».

Переночевали, и весь первый день удачно допоздна охотились с собаками на вальдшнепов. А на второй день я решил остаться «дома». Повод был, что устал, а уходить, и в самом деле, собирались далеко на весь день.

Автолюбителям СЭИ, быть может, приходилось когда-нибудь в далеком прошлом (нынче на это повсюду имеется хорошо отлаженный автосервис) самостоятельно менять мягонькую эластичную резину «Жигулей» или японских иномарок. Согласитесь – без соответствующих приспособлений дело это непростое. А «разбортовать» и перемонтировать огромное жесткое колесо на тяжеленной послевоенной «Победе», поверьте, не фунт изюма! Было мне тогда лет 12-13, и ценой неимоверных усилий я все-таки с этой задачей справился.

Повторюсь вслед за Н.Л., что с тех пор прошло тоже около полувека, но сцену всеобщего ликования и горячего одобрения по поводу успеха племянника Л.А. членами нашей замечательной охотничьей команды, вижу, словно это было вчера. Но при этом четко помню и абсолютно спокойную реакцию дядюшки, воспитанного в традициях «Реформирте-шуле» – обычное дело для молодого человека, собирающегося становиться мужчиной!

В детстве я, как и сам Л.А. (поверьте, это его собственное, не раз повторявшееся признание), страдал от застенчивости. И по сию пору перед выходом на трибуну, а иногда даже и в беседах со студентами, я вдруг чувствую, что не спокоен. Но всегда в таких ситуациях вспоминаю напутственные слова Л.А.: «И я тоже волнуюсь. Это нормально. Но если ты знаешь дело, если продумал последовательность своего доклада, все будет в полном порядке. Сомнения и страхи отлетят от тебя сами куда-то!».

А Е.А. добавляла мне уверенности «книжным» своим знанием: «Не волнуйся, дорогой племянник! Для творческого человека это обычное дело. Невежество делает людей смелыми, а размышления – нерешительными!». Для непосвященных «технарей», подобных мне тогдашнему, замечу, что последняя часть этой фразы дословная цитата из Лукиана - выдающегося философа древности, высокочтимого моей великомудрой тетушкой. И если быть абсолютно точным, то с 239 страницы первого тома сочинений писателя-сатирика, родившегося в Сирии в Самосате, изучавшего право в Афинах и имевшего успешную адвокатскую практику в Антиохи.

Откуда же такая осведомленность Е.А. и такая точность при цитировании? А дело в том, что этот «древний грек», оказавший огромное влияние на творчество Эразма Роттердамского, Джонатана Свифта, Франсуа Рабле и многих прочих корифеев средневековья, как ни удивительно, имел и самое прямое отношение к литературной деятельности Екатерины Александровны, состоявшей в Союзе писателей в секции «детской литературы и фантастики».

Как объяснили мне «яйцеголовые»» фантасты из ее секции, этот самый Лукиан из Самосаты (120-180) был наипервейшим в мировой истории и практике создателем романов о полетах в космос (правда, с помощью крыльев), творцом фантазий об освоении человеком Луны и Венеры, о «звездных войнах» И потому все они единодушно поклонялись этому первому писателю «космисту»!

Е.А. и Л.А. во многом дополняли друг друга, но были, конечно же, очень разными людьми. Екатерина Александровна прекрасно все это понимала и пыталась быть, так скажем, «в струе» всех интересов Л.А. Отправлялась с ним в путешествия и на охоту, прониклась его любовью к фотографии, к собакам, к ружьям. Всячески пыталась приспособиться к нему - освоила байдарку, рыбачила. Но все это было из головы. - от ума. И все мы, да и сам Л.А. чувствовали, что и на природе она не с нами, а где-то далеко - с коллегами писателями или на концерте в филармонии. Так что, было ясно, что рано или поздно браку их придет конец.

Главным в жизни для Е.А. была литературная работа - творчество! В черновиках, приготовляемых для будущих книг о жизни замечательных «идеальных» людей, я нашел такую выписку, сделанную ее четким линейным почерком: «Два-три друга, немного книг и собака – вот, что нужно человеку, пока он есть сам». Эти слова шведского врача гуманиста Акселя Мунте (1857-1949) из «Легенды о Сан-Микеле» надо понимать, как и собственное ее кредо.

В Ленинграде существовало (а, может быть, надеюсь, существует и поныне) общество любителей эпиграфов – «эпиграфистов», в которое Е.А. за замечательные эпиграфы в ее книгах была принята с почетом.

Так что позволю себе привести и такое, очень близкое членам семьи и клана Мелентьевых высказывание: «Как важно решить, что прочитать, чтобы обогатить свой ум, куда поехать, чтобы почувствовать всю красоту природы, величие творений рук человеческих. Надо совершенствовать себя, думая и наблюдая. Не терять времени на пустые хлопоты и разговоры, они того не стоят. В мире столько прекрасного, к которому можно приобщаться – природа, искусство – и познать – история, философия. И это так важно, чтобы быть счастливым, быть способным оценить и понять происходящие вокруг события, чтобы сохранять оптимизм при всех жизненных обстоятельствах.

Надо постоянно обогащать ум и душу, но не менее важно выполнять свой долг перед людьми и временем, с которыми и в котором ты живешь. То, как понимает человек свой долг, во многом определяет личность.

Порядок в жизни и воля, чтобы его неуклонно поддерживать, - вот источник, чтобы выполнить то, что считаешь важным. Никто не знает, сколько ему отведено на этом свете, но каждый – богатый и бедный, умный и глупый – имеет те же 24 часа в день. Рассчитывать время, не дать ему ускользнуть, делать максимум возможного при любых обстоятельствах – задача каждого.

Иногда слышишь: «Ни на что не хватает времени». Значит, не решил еще человек, что он хочет. Не оценил трезво, что может, на что способен, и взваливает на себя все без разбора, разменивается, на что попало. Нет у него царя в голове, нет воли, чтобы изменить жизнь так, чтобы на душе не оставалось чувства ускользающего времени. А жить с таким сознанием убийственно».

Это мысли вслух профессора И. Бейлина автора действительно умной книги «История фитопатологии», прекрасного учебника, в котором прослеживается смена теорий и взглядов не только на болезни растений, но и показан вклад в эту область знаний крупнейших мировых ученых ботаников – микологов де Бари и прадеда Л.А. - М.С. Воронина, их учеников и последователей.

Ну, и последняя из приводимых мной выписок Е.А. В ней я вижу установку на жизнь, объяснение поступков, действий, отношения к людям второй жены Льва Александровича. «Один день для образованных людей порой значит больше, чем жизнь длиннейшая невежд». Это уже из Посидония - другого грека философа, и тоже автора работ по космологии и этике. По энциклопедизму, читаю комментарий Е.А., он был сопоставим лишь с Аристотелем!

Когда разрыв стал очевиден, к решению Л.А. все отнеслись по-разному. Ирина Александровна его поддерживала. Ксения Павловна, как это ни странно, выступала против развода сына: несмотря на все «причуды» невестки, она относилась к ней с уважением. Отец мой держал нейтралитет - недаром в шутку его называли в семье «голубь мира», каким и был, на самом деле, этот светлый добрейший человек. Я же, с юношеским задором, перечил бабушке, твердил, мужчины у нас роду не могут ошибаться, они всегда и во всем правы!

Е.А. знала об этих моих «высказываниях», но мы не поссорились. Она была действительно человеком большого ума и простила молодую мою горячность. Так что дружба наша продолжалась, несмотря на все происходившие в жизни изменения. В начале, по инерции, приглашались еще родственники. Велись беседы, пытались даже играть в «четверные шахматы».

В эти годы я уже был студентом, и подолгу жил у них на Фрунзе (обратите внимание на название улицы, так названной в честь человека хорошего знакомого отцу Е.А., с которым и она сама девочкой могла встречаться – об этом будет дальше). А дело в том, что Л.А. и Е.А. опять по-родственному «жалели» меня, вернее, мое время, поэтому и позвали жить в их новой квартире. Первые курсы моего ЛИАПа находились прямо напротив дома Л.А., а добираться с Петра Лаврова до улицы Гастелло было непросто. И главное долго - «московская» ветка ленинградского метро еще не была построена!

Потом, когда Л.А. переехал в Иркутск, гостей Е.А. уже совсем не принимала, квартиру забросила, полностью уйдя в литературную работу. Встречи с коллегами по перу происходили теперь только в Доме писателей на Шпалерной, куда из-за начинавшихся проблем с ногами отвозил ее «личный» шофер. С приобретением автомобиля и я стал принимать участие в этих «транспортных мероприятиях», а затем и в литературных заседаниях. Назову лишь некоторые имена наиболее известных писателей ее круга - «классиков» этого направления. Таких, как замечательный фантаст Борис Стругацкий, известный «петербурговед» и великий знаток русского языка Лев Успенский, член парижского жульверновского общества Евгений Брандис, военный писатель Анатолий Белинский, журналист Борис Романовский, уже упоминавшаяся заведующая кафедрой русского языка и литературы Библиотечного института Н.Н. Житомирова и многие другие деятели ленинградской культуры. Все они считались с мнением Е.А. и высоко ценили ее суждения.

Е.А. писала книги для детей старшего школьного возраста и юношества. Писала о людях Возрождения, в основном о художниках. Это были хорошие высоконравственные книги, издававшие в советское время в Детгизе замечательными людьми, действительно любящими детей. Вспомню и непременного литературного редактора книг Е.А., высококлассную переводчицу с финского языка Ольгу Федоровну Хузе, начинавшую свою деятельность еще с С.Я. Маршаком.

Тиражи были гигантские, и книги Е.А. расходились по всей тогда необъятной нашей родине. Так что думаю, и почти уверен, что кто-то из нынешних солидных и маститых СЭИшников в юные годы мог держать в руках ее повести «Джотто флорентинец» и «Донателло». Или увлекательные научно-художественные очерки в ежегодниках для детей и юношества «Хочу все знать» и «Глобус». Или роман «Лас-Касас защитник индейцев», переведенный и изданный и за границей в обеих тогдашних Германиях. Это рассказ о жизни католического священника-гуманиста сподвижника Колумба, имя которого высоко почитается в странах Латинской Америки. Это он спас индейцев Нового Света от истребления. Испанцы убивали их как последних грязных собак, не считая это за грех и преступление. Лас-Касас первым сказал: «Крестите их, и они будут равными нам. Они станут нашими братьями и сестрами во Христе!».

Была у нее еще и книга «Вечно зелено древо жизни» - о молодых годах академика Глеба Максимилиановича Кржижановского, одного из создателей плана ГОЭЛРО, учителя Л.А. Е.А. знала его лично, когда Л.А. работал с ним в Казани в эвакуации. Увы, эта повесть так и не увидела свет – в ней действует Ленин, образ которого в романе не выдержал проверки строгих цензоров из Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. А без этой «высокой» визы печатать книгу в Детгизе не решались. Да, они на это и «права» не имели. 

Все книги Е.А., повторюсь, нравственны, полезны, содержат гигантский объем сведений об эпохе Возрождения, о культуре Италии и Испании, Латинской Америки. Мы с ней вместе написали повесть об академике Льве Семеновиче Берге – знаменитом географе, первоописателе Аральского моря, выдающемся отечественном ученом и замечательном человеке, а также серию очерков, в которых описаны мои экспедиционные исследования, города и страны, в которых волею судеб мне довелось побывать. Как может догадаться читатель, именно Е.А. и «втравила» меня во все эти «авантюры».

Позже мы с ней вместе подготовили повесть для старших школьников о великом итальянском художнике «Сандро Боттичелли». Был даже подписан договор на ее опубликование в издательстве «Онер» в Алма-Ате. В годы Великой Отечественной войны и в период существования сталинской «черты оседлости» для «не 100-процентно» благонадежных советских людей в провинции «скопился» мощный слой высокообразованных интеллигентов, которые «двигали» русскую культуру из своего вынужденного «далека». Так что, если в Москве и Ленинграде на «возрожденческую тематику» смотрели свысока, то на, так называемой, периферии все-таки это можно было издавать. Иногда и у нас с Е.А. получалось!

Но - наступила «перестройка и гласность», и многое, в том числе и детская литература, рухнуло в никуда. Нет теперь, говорят, спроса на подобную образовательно-просветительскую продукцию. Нынче, простите за брюзжание, для подрастающего поколения нужны киллеры, триллеры, диллеры. Так что неопубликованная эта книга по сию пору лежит на самой дальней нижней полке моего письменного стола!

И все-таки в романах и повестях Е.А., при всей их воспитательной полезности, много умствований и назидательности женщины, писавшей для детей, но не выносившей под сердцем собственного ребенка. Книги ее насыщены интереснейшей информацией. Она перелопатила невообразимое количество первоисточников о выдающихся людях и их времени, причем не только на русском, но и на французском, испанском и итальянском языках! Это может удивить кого-то - Екатерина Александровна, не знала иностранных языков, кроме обязательного «вузовского» немецкого. Но, благодаря собственному «прилежанию» и каторжному труду, она освоила и это «дело».

Теперь уже и точно последний штрих в реконструкции событий жизни, особенностей характера и «книжничества» второй жены Л.А. Помню в разгар горбачевской «перестройки», когда многим в России стало весьма непросто, и порой даже не всегда было понятно, чем завтра накормить детей, я как-то, «ляпнул» ей по недомыслию: «Вот, еще немножечко потерпим и начнем продавать книги!». «Нет, - резко оборвала меня Е.А. – Книги мы с тобой продавать не будем никогда!».

---

<-- Предыдущая страница     |     Содержание     |     Следующая страница -->